РОЖДЁННЫЙ НА ЗЕМЛЕ ДОНЕЦКОЙ  ПАВЕЛ ЧУПРИНА









                          ПОЭЗИЯ

ИЗБРАННОЕ

АУДИО

                     * * *

Сентябрь. Тверской земли излучина
Из недр волговерховских бьёт.
Руси река-великомученица
Своей капелью здесь поёт
Подобно струнам тихой лиры.
О, есть ли где в огромном мире

Души безжалостно сгорающей
От рокота палящих дней
Иное тихое пристанище?
Быть может, нет… Река… Пред ней
Природа будто вся умолкла.
Прошу вас, тише! Течёт Волга…

Слезою окроплённый ржевскою,
В одно колено преклонясь,
Пью ненасытно ласки женские.
Степей приморских будто князь,
С дороги жаждущий напиться,
К тебе я сватаюсь, царица

Всея Руси. От храмов Старицы
До астраханских стен кремля
Не встретил я иной красавицы,
Что взволновала б так меня
И плен души так грела долго.
Прошу вас, тише! Течёт Волга…

Плёс, Селигер, Лука самарская,
Соединенье двух сердец
Великого слиянья камского…
О, Волга, ты – красы венец!
Очей нетленная услада,
Где с каждым городищем златым

Всё ближе берег твой блаженнейший,
Всё подлиннее слышен зов
Из уст твоих, о, Волга, женщина.
Полей ладонь, вуаль лесов
Мне чувственны до боли тонко.
Прошу вас, тише! Течёт Волга…
                Клоп

Горят глаза смородиной,
Скрипит в зубах укроп.
По телу глыбы-родины
Ползёт настырный клоп.

Кряхтит блоха упрямая,
Сбивая ноги вдрызг.
Трещит Русь деревянная
Под комариный визг.

Полощет дождь по рожице,
Контузит неба рёв
Да так взревёт, взъерошится,
Что стынет в жилах кровь!

Ну что, букашка, нравится?
Нет, не сдаётся клоп!
Не падает, не пятится!
Всё напролом, всё в лоб!

Да что на мелочь тратиться?
Не на такое гож!
Даёшь семь троп на пятнице!
С десяток троп даёшь!

Не стал-таки затворником,
Не обратился в бег.
Мы помним его клопиком,
Теперь он – Человек!
   Михайловская слобода

Михайловская слобода.
Гулянье парками, садами
Ведут неторопливо дамы
И чуть поодаль господа,
На битвы праздные посетав,
Всегда с пристрастием в беседе
Былые чествуют года.

Едва узрев какой изъян
В очарованьи дам прелестных,
Словам порою неуместным
Давая волю, всё друзьям
Спешат свои поведать нравы,
А после, в час ночной забавы
Рассудок жалуют страстям.

В тени аллей, где над скамьёй
Зелёные шумят берёзы,
Уста девиц сладкоголосых
Всё вторят им наперебой
О кавалерах пышных свадеб,
Убранстве и гостях усадеб,
Лукаво тешась меж собой.

О, вечно юные лета!
Балов вчерашних кавалеры
И дамы в одеяньях белых,
Берёзовая лепота,
Ажур садов зеленовласых…
Сколь ты мила весенним часом,
Михайловская слобода!
            Море, браво!

С ладони, будто из бокала,
Я пью азовское какао
И, распустив крыло Пегаса
Над чашей пенной, седовласой,
Срываюсь к кучерявым тучам,
Вздымая море-град кипучий.
Взвывает буря диким зверем,
А я смеюсь! А я глазею!

И с грозовых челнов помпезных
В взбешённую бросаюсь бездну,
Пронзив волну крылом Пегаса.
В солёной бочке с пеленгасом
На пару с камбалой лукавой
Я пью азовское какао,
На камбалу тараща очи.
Я хохочу! Она хохочет!

А после, из волны кипучей
Ступаю вновь к приморской круче.
На берегу под вой шипящий
Валяюсь в сахаре пьянящем
И пред моряною вспушённой,
Вкушая пряник надкушённый,
Я пью азовское какао
И восклицаю: Море, браво!
            Незнакомка

Закат, гранатовая даль,
Вечернее речное брежье…
На нём Амалией неспешно
В каких усладах иль надеждах,
Надев лиловую вуаль,
Всё незнакомка юных лет
Ведёт прогулки час воскресный
В уединении прелестном
От нескончаемых сует.

Забавы птичьи, алый свет
И вод спокойное теченье…
Ко мне всё ближе час вечерний
В почти воздушном облаченьи
Подводит девы силуэт.
Томящим мукам вопреки,
Что в грудь мою впились надменно,
Я взором робким упоенно
Наивный жест её руки

Внимаю словно липы мёд,
Очей лазурных переливы,
Как лебедем неторопливо
Под шум вечернего прилива,
Ступая берегом, плывёт
Под занавесой своих тайн,
Как шаль, поглаживая плечи,
Волною изгибаясь млечной,
Ласкает бархатный янтарь,

Как расцветает на очах
Тот лик Владимирской Мадонны,
Непознанный, нерукотворный,
Как на устах елей червонный
В гранатовых блестит лучах…
Но подойдя едва, сменив
Свою задумчивость на милость,
Она в лице переменилась
И лёгкий шаг остепенив

Сюда забредший облик мой
Небрежно взглядом приласкала.
Какую блажь ко мне снискала!
Во мне ль она кого искала
Иль случай стал тому виной…
Но лишь от поцелуя след
Застенчивых очей лазурных
Оставила прищуром лунным
Та незнакомка юных лет.

В каком-то девственном бреду
Мадонны лик едва знакомый
Ищу в страдании Христовом
И на берег вечерний снова
И снова в трепете иду
И тщетно мыслю: не она ль?
Едва завидев облик вешний...
Вечернее речное брежье,
Закат, гранатовая даль…
          Не продаётся!

Вы Курилы хотите? Ишь!
Ну и дети японой матери!
Получите в конверте шиш
И привет от кремлёвской братии!

Не довольные? Ну и что ж.
Есть обычай у самураев:
Недоволен – берись за нож
И режь брюхо себе до краев!

Обещали мы как-то раз,
Что покажем вам матерь кузькину –
Так и будет, коли на нас
Будут метить глазёнки узкие.

Что Курилы, что Дагестан –
На границе стоит, смеётся
Рядовой постовой Иван,
Восклицая «НЕ ПРОДАЁТСЯ»!
                 * * *

Не служу законам волчьим,
Не раздавлен волчьей пастью.
Мне противен запах толчи,
Запах кровожадной масти.

Не ищите на мне шкуры –
Нет ни волчьей, ни овечьей.
Не животной крыт натурой,
Не животной – человечьей!

За былую четверть века
Не надел животной морды.
Был и буду человеком
Человеческой породы!
      Улыбайтесь, друзья!

Эй вы, братья, славяне, друзья!
Не рубите канаты, братайтесь!
Что ж, коль скверные правят князья –
Улыбайтесь, друзья, улыбайтесь!

Пред собою хоть будьте честны,
Ото лжи своей прочь убирайтесь!
Пусть привычные храмы тесны –
Улыбайтесь, друзья, улыбайтесь!

Коль настал заточенья черёд –
В жизни плен с головою пускайтесь.
Поспешите за нею, вперёд!
Улыбайтесь, друзья, улыбайтесь! 

Для раскаянья будет нам час,
А пока в откровеньях не кайтесь.
Не взлюбите вы после – сейчас
Улыбайтесь, друзья, улыбайтесь!

И на пылкую блажь не скупясь,
В том великом друг другу признайтесь.
Прочь сомнения, прочь! Не стыдясь,
Улыбайтесь, друзья, улыбайтесь!

Кто молву нам безбожно сулят,
Будто врозь мы – всех к чёрту! Еднайтесь,
Пусть теперь наш союз посрамят!
Улыбайтесь, друзья, улыбайтесь!

Капли крови за них не пролью!
Нет, не верю им, как ни старайтесь!
Вопреки всем на свете молю:
Улыбайтесь, друзья, улыбайтесь!
                         * * *

Я чёрным поперчённым шоколадом
Готов бросаться в неба баррикады.

Космическим коническим астралам
Привет коммунистический: достали!

Поверь, мужик, мы тоже космонавты!
Да что ракета? Не в ракетах правда.

Душа тебе на что и глаз поэта?
Вон, видишь, мчится шоколад-ракета?

Кипит гибрид!.. А там что? Ананасы?
Тащи хрящи. А ну, лети, зараза,

К полотнищам батальным и фатальным
Меж станций и субстанций орбитальных!

Представь, как зазвучит в эфире фраза:
В открытый космос вышли ананасы!
   Басня о старом саквояже

Однажды выброшен был морем
На берег старый саквояж.
Без выделки и без поклаж.
Был пуст, воды морской лишь полон
И от того боками пучил
Да жаждой проходящих мучил.

Недолго берегом лежал он
Нуждою не обременив
Среди морских роскошных нив.
Лисица мимо пробежала.
Завидев старую кошёлку,
Не придала находке толку:

Когда была бы в этом польза –
Давно уж не лежал бы тут,
Был не пригляден, не надут.
В него здесь всякий сунет носа.
И безо всяких интересов
Пошла тропою да исчезла.

Да только отойти успела,
Сорока следом как летит.
Глядит, на берегу лежит
Поклажа. На неё несмело
Присела, радая поживе.
Открыть всё норовит да живо

Клюёт её, но толка нету.
Она пред ней уж вьётся вся,
Хлопочет, мечется, тряся
Хвостом. Лиса, завидев это,
Обратно бросилась немедля.
Уж там какой поживы нет ли,

Коль вьётся так пред ним сорока?
Должно быть, ей видней с небес
Где в той поклаже толк и блеск.
– Эй, погоди-ка, белобока!
Как рада, что нашла пропажу!
Так знай же ты – моя поклажа!

– Изволь, голубушка лисица,
Кошёлку я сперва нашла.
Ступай куда тропою шла!
И бьёт крылом. Лисица злится…
Тот шум и гам кабан услышал.
Поднялся да к стряпухам вышел

В чём спор узнать. Сорока бьётся
В лисицы лапах. Деребан
В разгаре самом. Им кабан
Сказал: – Коль у зверей ведётся
Кто всех сильнее, тот и правый,
То вам сейчас найду управу.

Ступайте прочь – моя поклажа!
Чего в ней, поглядим сейчас…
Увы, но в тот делёжки час
И саквояж и склоку разом
Волною снова смыло в море.
Все разошлись, не зная горя.
            Байкальская притча

О, сколько без меры молва нарекала
Священными тёмные воды Байкала!

Легенды и притчи, былины, сказанья
Слагают о нём ото дня мирозданья.

Байкал величают "Сибирское море”
И верят в него как в начало живое,

Ему поклоняясь с годами всё пуще.
Байкал исцеляет! Байкал всемогущий!

О старце великом ещё одну нынче
Поведать позвольте байкальскую притчу.

У стен остроглавых, на старом Ольхоне,
Где кажется с небом сливается море,

У мыса Бурхан, пред Шаманной скалою
Жил некогда старец в сибирских покоях.

С рожденья его нарекли Айдарханом.
Умён был и молод, был воином храбрым,

Но сколько не бился добром против люти –
Всё злобу и ненависть видел он в людях.

Иль праведным словом, иль в кованых латах
Хотел защитить он от сильного слабых,

От помыслов скверных, от к золоту жажды.
Но пройдена жизни тропа, а всё также

Не чаял в деяньях свершённых отрады,
Ни в жизни мирской, ни в сражениях ратных.

Всё чаще с похмурым челом пред скалою
Сидел Айдархан, вспоминая былое,

Очей не смыкая ни днём и ни ночью.
Он думал о жизни и будто пророчил

Своё искупленье в смиренной кончине.
Седой, одинокий, у края пучины

Смотрел он вослед заходящему Солнцу
И верил, что грех покаяньем вернётся…

Лишь час предзакатный луч огненный пролил –
С высокой Шаманной скалы он промолвил:

– О, воды Байкала, священное море!
Склонившись пред вами, я плачу от горя,

Что годы мои полегли безмятежной
Пустынной тропою. Презрен я и грешен

Бессильем пред алчною сворой убогих,
Безбожьем порочных людей хромоногих.

Нести мне свой крест не по силам! О, воды!
Я жду приговор, сколь бы ни был суровый!

В последнем дыхании к вам я взываю!
И тот час с Ольхона высокого края

Он каменем пал в леденящую бездну,
Отжил и смиренно к пучине воскреснул.

С той самой поры перед каждым закатом
Байкал замирает… И волны накатом

Не бьют остроглавые стены Ольхона,
Не слышен их стон, не доносится звона.

Скорбящее море в молчаньи погрязло…
Но лишь над Байкалом светило погаснет,

Как снова студёные вихри пронзают,
В безумном кипении волны хлестают

И, будто до самого неба вздымаясь,
Ревёт всемогущий Байкал, надрываясь!

И в час, когда небо нальётся сурово,
Покроет сражение тучью багровой –

Священные тёмные воды Байкала,
Свои обнажив остроглавые скалы,

Являют собой самородное диво:
Из пенной волны, из пучины бурливой

За каменем камень, стена за стеною,
За стенами своды, поросшие хною,

На берег ордой исполинной выходят!
А волны всё пуще в кипении бродят!

И в той вакханалии будто вулканом
Выходит из вод чудо-храм Айдархана

И старец тот молча стоит у порога…
Избранник, мессия, наместник от Бога,

Не жаждет расправы, не жаждет он мести –
Над злобой людскою он жаждет судейства.

Едва отворяет поросшие двери
И чрез анфиладу, из мрака, из кельи

Зловещею ходкою, тенью огромной
Выходит Матэй, тигр великий и томный,

Несущий свой рок Айдархану покорно.
Неспешно вступает на землю Ольхона

Чтоб снова священную начать охоту.
Не лесом он ходит, не ходит болотом,

Ступая, дыханием сизым, тяжёлым
Он ужас несёт на людей прокажённых.

Средь алчного люда, средь толщи порочной
Он ищет изгоя, чьи тёмные очи

Уж вовсе не ведают Божьего света.
Безбожье, покайся! Матэй идёт следом!

Иль жизнь отдавай на терзание зверю,
Иль сам попадай под терзание веры!

Единая, в храм Айдархана дорога.
Коль ищешь спасенье – спасение в Боге!

И всякий, Матэя завидев окраску,
Бросается прочь, леденея в опаске.

Не звери бегут от него – бегут люди
От страха свирепой тигровою лютью

Растерзанным быть! Но спасение тщетно –
Для всякого алчного рок предначертан!

И та по сей день не окончена притча,
Ведь, не было дня, чтоб Матэй без добычи

Пришёл к Айдархану… И так уж ведётся:
Лишь только умолкнет сибирское Солнце,

Как снова пылают тигровым оскалом
Священные тёмные воды Байкала.
                      * * *

Во страждущей, палящей душу мгле,
Припомнив безразличные мне лица,
Покину их, оставив на столе
Свои машинописные страницы.

Виденья ночи и забавы дней,
Грехов и славы прожитые годы –
Всё на бумаге, полегла на ней
Смешённой жизни сотканная ода.

Запятнанный своей рукою лист
В последний раз отчаянно сминаю.
Ведь, не было меня и был он чист.
Увы, всему пришла судьба иная.
            * * *

Сложила крылышки,
Сомкнула ноженьки,
Прижав коленочки,
Едва дыша,

Сидит в стороночке,
Грустна немноженько,
Чуть опечалена
Краса-душа.

Вся в ожидании
Святого таинства.
Не сводит с лампочки
Своих очей.

И вдруг как обухом:
– Скажи, красавица,
Не ты ли крайняя
До тех врачей?

Очнулась девица
Что пташка ранняя,
С бумажкой белою
Дрожа в руке.

Моргает глазками:
– Нет, я не крайняя!
И будто отстрелом:
– Тот, в пиджаке!

Сидит и думает:
– Минуло, кажется,
Всё, успокоилось,
Ушёл, затих...

Всё треплет мятую
Свою бумажицу,
Не сводит с лампочки
Очей своих.
            Накиньте шаль, мадам

Накиньте шаль, мадам – иное нынче время,
Такая искренность теперь уж не к лицу.
Сегодня проще жить невежде и глупцу,
Чем придаваться чувству собственной измены.

Накиньте шаль, мадам – она вам будет кстати.
Стыдитесь, коль ещё храните оптимизм.
У нас в почёт сегодня возведён цинизм
От оголтелого купечества и знати.

Накиньте шаль, мадам – не ваше это дело
И не тревожьте вы сознания людей.
Уж не до ваших им сейчас благих идей.
Инакомыслие? – извольте, надоело!

Накиньте шаль, мадам – за это не осудят.
А что себе вы не милы – пустяк, пройдёт.
Неужто в жизни нет у вас иных забот?
Прошу, накиньте шаль, а дале – будь что будет.
            Дети-горошины

Ай да чудные, ай да хорошие
Повылазили дети-горошины!
Верещат между сосен да ёлочек,
Забавляясь на зимних пригорочках.

Взялась за руки да вереницею
Понеслась ребятня краснолицая.
Кто вприпрыжку, кто кубарем катится,
Кто и попросту, лишь бы дурачится.

Кто надует лицо краснощёкое,
Кто глазеет, кто зубками щёлкает.
Так забавно, наивно! Так искренно!
Вот уж правда святая, воистину!

Нет, не мне поучать вас, горошины,
Что задумано нынче, что должное
И каков человек нынче славится,
Что возносится иль что лопатится?

Всё деяния наши не сходятся.
Кто чертям, кто на идолов молится.
В суете безутешной заброшены,
А ведь были и сами с горошины…
            История одного города

Дыры зияют, болото-утопище,
Город Дырявый стоит на том поприще.

Город – не город, одно лишь название:
Ноча кобыла да стадо баранее.

Прячутся люди дырявые норами,
Кружат над городом чёрные вороны.

Будто с цепей сорвались, прокажённые.
Взором лукавым утюжат прожорливо,

Рыщут домами, по улицам мечутся –
Авось дырявый дурак какой встретится.

Нет дураков – все по норам-убежищам.
В толще болотной устроили лежбище:

Нет ни домины дубовой, ни терема –
Прячутся все под каким-то под деревом.

Чья деревина, откуда, кем взрощена?..
Что им с того? Есть и есть. Верно проще так.

Кто под ним песни орёт, умиляется,
Кто с ноги на ногу переминается.

Где-то в стороночке двое судачили:
– Как вы считаете, чтоб это значило?

– Как вам сказать… Вот вчера, для примеру, мне
Кто-то шепнул: жить не под, а на дереве.

Там, говорят, вроде как-то спокойнее –
Нет ни дырявых, ни ока вороньего.

Тоже, поди, болтовня не напрасная.
Что же до воронов – дело не ясное:

Может, судьба… Иль проклятие божее…
Третий воскликнул: – Дырявые! Что же мы

Так и загинем в сыром заточении,
Встретим кончину в нужде да в мучениях?

Может, подняться нам, братцы? Пусть вороны
Сами решают судьбу нашу скорбную.

Что нас – полсотни, бродяги да нищие.
Их вон поди! Что не ворон – страшилище!

Может, позволят довечно прислуживать,
Иль порешат всеми разом поужинать.

Коль в чём виновны – помолим прощение.
На смерть, на службу иль на угощение

Выйдем, дырявые, небу помолимся
Да пред врагом все едино мы склонимся.

Полно судачить! – решение верное,
Хоть и загинем все, братцы, наверное.


Тянутся люди на свет белый. Каются,
Головы свесив. Идут, спотыкаются.

Вышли из нор да попадали – молятся.
Воронам иль пресвятой богородице,

То ль похоронная, то ли венчальная –
Не разобрать тот молебен отчаянный.

Воют и стонут да попусту лаются,
Плачем да горем своим убиваются.

Вороны те всё пируют да тешатся:
Кто в почивальне, кто в баньке понежится,

Знай себе чарки пустошат до донышка,
Чухают крылышки, дёргают пёрышки.

Как увидали людей – насторожились,
Будто от холода в стайки посъёжились.

Меж собой шепчутся: – Вороны бравые,
Где это видно, чтоб люди дырявые

Сами шли на смерть покойными брёвнами,
Да чтоб все разом – никак не припомним мы.

Верно, худое затеяли. Вороны,
Крылья хватайте да когти рвать в пору нам!

Чует неладное сердце воронее.
Как бы мы головы не проворонили!


Вскинув на плечи крылатые платия,
Сгинула мигом пернатая братия.

Всё сметено за мгновения считаны,
Брошены чарки да перья ощипаны.

Вновь опустело болото-утопище.
Ноча, бараны, дырявое сборище

Выстроились да вокруг озираются:
Воронов нет! И кому ж теперь кланяться?!

Будто как вкопаны в землю. Опешили:
– Лучше погибель нам верная, нежели

Думать, гадать что, когда и на долго ли,
Катимся верною ли мы дорогою…

Что же их, воронов, так угораздило
Драть со всей прыти? Виновные разве мы?

Вот незадача теперь уготована!
Сами-то что? Вся надежда на воронов.

Их уж и след простыл. Что же останется?..
В норы, дырявые, снова податься нам!


Тянутся люди в попятную. Каются,
Головы свесив. Идут, спотыкаются.

Двое те вновь меж собой засудачи:
– Как вы считаете, чтоб это значило?

– Как вам сказать… Вот сейчас, для примеру, я
Лишь отдышусь и обратно на дерево.

Верно сказали: там как-то спокойнее –
Нет ни дырявых, ни ока вороньего.

Тоже, поди, болтовня не напрасная.
Что же до воронов – дело тут ясное:

Верно судьба! Нет, проклятие божее!…


Ох уж и люди дырявые – тоже мне!
                 Андрюша

                          Памяти Андрея Миронова

Вскипая, торжествует бал,
Звучит аккорд финальной драмы.
Всё рукоплещут наповал
И пышно блещут в ложах дамы.
Остался взмах руки последний…
Театр затих от изумленья:

Влюблённый Фигаро Москвы
Здесь, в рижской опере, на сцене
Пал пошатнувшийся… Увы,
Великую порою цену
Платить за гений высший нужно.
Мы помним о тебе, Андрюша.

Всё верно ты сказал: порок
И собственная алчность вскоре
Всех нас принять заставят рок,
Где только ненависть и вздоры.
Сказал всё верно, так и вышло…
Друзья, опомнимся! Ведь, мы же

Святое превращаем в грязь
И метим в ту же грязь кадилом!
О, нравов беспардонных вязь!..
Сегодня отблеску светила
Подобен в нашей грязной луже.
Мы помним о тебе, Андрюша.

Андрюша… Просто как, любя
Тебя сегодня называем
И пусть давно уж нет тебя –
Всегда, на сцене хоть пылая,
Хоть с нею навсегда прощаясь,
Всегда в глазах твоих читалось:

Смеясь, вы не жалейте слёз
И вдохновенно смейтесь, плача.
Пусть робко, скупо, не всерьёз,
Пусть вы не можете иначе,
Но никогда не равнодушно!
Мы помним о тебе, Андрюша.
            Круг друзей

Круг друзей моих сомкнулся,
Кто ушёл и не вернулся,
Вдруг себя почуяв лишним.
Был своим, а ныне - пришлый.

Или кто кому подобно
Занял место поудобней
И теперь с другими ночью
Чем-то делится воочью

Иль с собой… Всё чаще с ними
Лишь молчу необъяснимо.
В том уж ни огня, ни смысла –
Ворох бестолковых мыслей.

Круг друзей моих всё уже,
Круг разорван, пыл остужен.
Лишь остался гость случайный
Прежних церемоний чайных.
                 * * *

Я, равно как и миллионы,
Границ таких не признаю,
Что разрывают по живому
Страну великую мою.

Когда в угоду чьей-то воли
Столбы граничные встают,
Я, равно как и миллионы,
Границ таких не признаю!
          Поклонный крест

Вонзён карельский перст, венчающий
Подножье Нарьиной горы.
Стоит поклонный крест печалящий,
Страж окровавленной поры.

Хранит великое сокровище –
Мольбу людскую, скорбный грех –
Когда французское чудовище
Взошло царём на русский брег.

Порожний дом, забиты ставницы,
Разлука бродит, слёзы льёт…
Тот самый восемьсот двенадцатый
Зловещим колоколом бьёт.

Поклонный крест прожжён молитвами,
Под топорами лишь родясь,
Юнца служивого пред битвою,
Что с битвы той не воротясь,

Топтал изрядно земли дальние.
Не тот ли юный он гусар,
Что, преклонённый пред Амалией,
Воздвиг любови пьедестал?

Не говорил ли ей «Сударыня,
Я к Вам вернусь из дальних мест»…
Остались под горою Нарьиной
Его молитва и тот крест.
        Поэт и Солнце

Глотаю жадно кислород,
С дивана в мир взираю,
Огромный кислородоглот
Коряво разевая.

Мои пять с четвертью утра,
Ворочаюсь и млею…
И вдруг как затрубит: – Ура!
Вставай, поэт! Ты – гений!

– Какого чёрта! Вот ещё!
Кого там тащит леший?! –
Моргающе как ни при чём
Сидит в оконной бреши

И луч заухмыляясь льёт
Наеденное Солнце.
– А, это ты, мордоворот?
Здорово, коль неймётся!

Опять ты, муравьиный зуд,
Своим палящим плугом
Бессовестно, не обессудь,
Моё щекочешь брюхо.

Сидеть и жалить на других –
Хорошенькое дельце!
А ты потом дави свой стих
С поэтового тельца…

Ну, погоди! Утрётся в раз
Бесстыжий твой румянец.
Сейчас узнаем кто из нас
Поэт, кто голодранец!

Чтоб слову пороха предать –
С разгневанного маху
Лохмотья принялся метать
И рвать свою рубаху.

Что ниже – до пола спустил,
Расстался со штанами
И с этой голью выступил 
На суд пред гражданами.

Кричу им в голос без стыда:
– Эй, обернитесь, трусы!
Да, вас я кличу, господа,
Поэт стоит беструсый!

Смотрите нынче за дарма
На "чудеса” природы:
Что профиль – сущая чума,
Что фас – одна порода.

На, полюбуйся-ка, народ,
К кому идёшь с повинной!
Таких бы только в огород
Пугать с метлою длинной!

Кто мне кричал «Вставай, поэт!
Ты гениален!», дескать?
И где ж поэт?! Поэта нет,
Есть сущий голый бездарь!

Чего же ты, бесстыжий луч,
Скрываешь брюхо, Солнце?
Смотри, каков поэт "могуч”!
Весь люд нам ним смеётся!

Не будь упрямцем, засвети
На жертвенное него!
Смотрите все, и ты смотри:
Пустой, таланта нету!

Лучом просвеченный насквозь
Чрез вафельную кожу.
Худющ и тощен будто гвоздь.
Какой уж там "дар Божий”?!

Средь этих ломаных костей
Нигде ему не скрыться.
Да здесь убогость всех мастей –
Погляньте лишь на рыльце!

Поэзией из этих уст
Не воевали сроду!
Какой ещё поэт?! Я – трус
Беструсый средь народа!

Картина, право, ещё та!
Потеха да и только:
В уме гуляет нищета,
А писанины сколько!

Довольно, кончен этот стих!
Глядишь, от этих пений
Отвесят снова мне: Не спи,
Вставай, поэт! Ты – гений!
  Серенада блокадного Питера (Ленинградцы!)

Ленинградцы мои, сиротинушки!
На кого же вы, милые, брошены?
Под дырявыми крышами дышите
Ненакормленные, неухожены.

Под холодной зимою вечёрною
Засыпают глаза ваши белые.
Пепелище, развалины чёртовы,
Матерей рученьки обгорелые…

От чего же сердечко их замерло,
Окровавленные лежат ноженьки?..
Как прижаться к ним хочется замертво…
Потерпите немного, хорошие!

Ленинградцы мои, сиротинушки!
Мостовых крохотные горошины,
Рано вам распускать свои крылышки –
В том блаженном краю кем прошены?

Поднимите глаза в высь небесную
И пропойте как можете ласково
Над ледовыми водами Невскими,
Над святою стрелой Петропавловской.

Пойте громче, как воют на улицах
Серенады блокадного Питера.
Сиротинушки, деточки, умницы,
До рассвета, молю, потерпите вы!
                Буря

Разразилась буря чёрная
Над мариною безбрежною.
Рвёт пучину непокорную,
Разгораясь пуще прежнего.

И огнём своим и пламенем
Над простором разливается.
Брег морской да степь бескрайняя –
Всё черно и всё сливается.

Надрываясь, вихри клочные
Воют будто на пожарище.
Ни души... Мгла одиночная…
Всё покрыто ею давиче.

Чьё ты есть, мира творение?
Кто же мастер твой? Неведомо.
Верю в каждое мгновение,
В благородство твоё верую.

Виден стан твой необузданный,
Слышен шёпот опрометчивый.
Восхищён! Ничто не узнано
И добавить боле нечего…
                     Царь-колокол

Бей, славянин, бей что силы в царь-колокол!
Да разразит его дрожь троекратная!
Не от того ли крошится осколками
Что не калёный от звона набатного?

Бей, славянин, бей что силы в царь-колокол!
Парь его будто берёзовым веником!
Бей православный на зависть католикам,
Бей сумасшедший на зависть бездельникам!

Бей, славянин, бей что силы в царь-колокол!
Всех созывай на святое пожарище.
Что же мы, братцы, вокруг всё да около…
Кто на царь-пушку здесь крайний, товарищи?
         Баллада о графе Резанове

Какими преданными слёзы эти были
Когда восторженной ордою к небу взмыло
Проникновенное: Любови – Аллилуйя!
Век девятнадцатый. Давно те дни минули

Когда без чинного мундира граф Резанов
Своим бесчувственным, лишённым жизни станом
В одной рубахе, что дотла измокла болью,
Своё пропел: я не увижу тебя боле…

Надев вуаль своей возлюбленной Кончите,
Как наваждённый к ней припал он, нарочито
Её блаженные объятия целуя.
И снова вспыхнуло: Любови – Аллилуйя!

Отплыв в безвестные края, умолк отныне
И тем его сорокалетнему унынью
Была суровая положена расплата –
Гоним собой, себя утратил. Век двадцатый.

Распятью предано ранимое столетье,
Погребено без облачений. Граф, заметьте,
Как скоротечно ваше кануло величье,
Пусть и дворянством лишь своим, а не обличьем.

Такому случаю едва ли быть упрёком
Коль не двусмысленным своим могучим роком
Положен нами был предел для истязаний,
Сменив на милость гнев усопших притязаний.

Заполнив брешь кровоточащую, мы снова
Из сокровенных уст былое слышим слово.
Им бескорыстно надрываем горло, нервы,
До красноты их воспалив! Век двадцать первый.

Напрасно прожито задумчивое действо –
Иная блажь иного жаждует злодейства
И, вопреки скупым усердию и воли,
Всех нас в иные заставляет верить роли.

Что нынче графское «тебя я не забуду»
Всё чаще бьёт устами падшего Иуды
Тому виною, что иных уж не осталось.
А что отечеством иное называлось,

Что не видать его и вовсе под собою –
Позвольте, граф, не мы ли этому виною?
Как вы в суждении бесспорно были правы
Коль не нашли на будущность свою управы.

Что в девятнадцатом, двадцатом, двадцать первом –
Свои сполна пороча преданность и веру,
Мы без труда изображаем покаянье,
Мещанства новое готовя изваянье.

Покуда судорожный гнев на наших лицах –
Отечеством, друзья, не стоит нам гордиться,
Превознося гордыню выше всякой боли.
Такое празднование едва умно ли.
  Молитва графа Резанова

Великий царь, отец небес!
Непризнанный мой Боже!
Живу с тобою или без
Иль погребён, быть может?

Покрыт истрёпанным плащом,
Средь вольности затерян.
Ни кем ни понят, ни прощён
И никому не верен.

Запятнан благородный чин
Унылым безразличьем.
Разбито сотнею морщин
Багровое обличье.

Нет выражения лицу,
Нет кораблю причала
И просится душа к концу,
Душа – моё начало…

Великий царь, отец небес!
Я буду откровенен –
Душою, мыслью и сам весь
От сотворенья беден.

То чья-то прихоть или рок
Поверг меня на днище?
Глупец я! Ведь, себе же впрок
Воздвигнул пепелище.

Склони убогого к земле –
Ведь, дело-то простое.
Что жизнь? – всего лишь нить в игле,
Занятие пустое.

О, небо! Люди, как же так?!
Собратья, человеки!
Любовь из болью будто как
Переплелись навеки?..

Великий царь, отец небес!
Застенчивый мой Боже!
Да будь я проклят, сущий бес,
Воистину низложен!

Любви своей поклонный крест
Без устали малюю.
Что дале – вразуми, отец!
Куда, скажи! Молю я!

Иль жизни дай иль отпусти
Смирение скитальцу!
А не пригоден коль – прости,
Скрещу над грудью пальцы…
            Колокольный звон

Когда под утренние брызги света
Нарушит что-то ваш священный сон,
Не гневайтесь душою, друг, ведь это
Звучит России колокольный звон.

Не стоит на судьбу смотреть печально
И небу посылать нелепый стон.
Поймите же, здесь в людях изначально
Звучит России колокольный звон.

Но если вы в безудержном молчаньи
Задумали родной покинуть дом,
Прошу вас, обернитесь на прощанье –
Звучит России колокольный звон.

Верна ли ваша новая дорога –
Судить об этом, право, не резон.
Но знайте – у родного лишь порога
Звучит России колокольный звон.
1
2

Нравится



Регистрация  |   Вход
Хостинг от uCoz
мариупольский поэт, фотограф, путешественник
Павел Чуприна © 2011

    ваши данные:
ИМЯ
E-MAIL
ТЕМА
ТЕКСТ