Ожидание
Вечер сутулится,
сумраком с улицы
смотрит в глазницы домов.
Рвется и мечется
времени сметчица
из циферблатных оков.
Тесная комната
будто бы скомкана
светом настенного бра.
Дрёма язвительно
просит действительность
скрыться от глаз до утра.
В качестве бремени
собран под теменем
вздорных мыслишек налёт…
Хватит ли рвения
ждать вдохновения
целую ночь напролёт?
Гроза
Песня ветров в пятьдесят децибел
кроны подвигла на танец,
солнечный диск – озорник и пострел –
спрятался в облачный ранец.
Вновь прогремел неуёмный позер,
хвастая россыпью молний.
Дрожью подернулся глянец озер,
словно недоброе вспомнил.
В поисках новой «жилетки» для слез
туча, пришедшая с моря,
облокотилась на старый утес
и разрыдалась от горя.
Ветры, сменив залихватский мотив,
вмиг разнесли по округе
свежесть, которую отдал залив
их горемычной подруге.
Может и был в этом некий резон,
всё ж, небеса провинились:
в воздух пролился ценнейший озон
из атмосферных хранилищ.
Выдался, в общем, нелегкий денек,
да и природа устала,
силы придется накапливать впрок,
чтобы начать все сначала.
Человечность
Жизнь – отпечаток на ленте веков,
Снимок, застывший на плёнке.
Из совокупности серых деньков
Вечность таращит глазёнки.
Смотрим, а в мире всё те же клише,
Давних времен пережитки,
И человек в утомлённой душе
Копит свои же обидки.
Снова на фоне грошовых проблем
Занят он собственным бытом.
Всё, что за гранью обыденных тем –
Смазано, стёрто, забыто.
И у богов человек не в чести:
Ходит истошно по кругу,
Вместо того, чтобы храм возвести,
Он обживает лачугу.
Средства ошибочны, цели не те,
Вечность вот-вот и заплачет,
А человек по своей простоте
Судит о жизни иначе:
- Пусть неприглядная, как черновик,
Жизнь не изменишь былую,
Если в ней место нашлось для любви –
Значит, прожил не в пустую.
Потоп
Опрокинулась чаша терпенья,
Кто-то свыше устроил потоп,
Или начал обряд омовенья,
Повергая природу в озноб…
Вся планета теперь обездвижена
В вертикальных потоках воды,
И глядят исподлобья обижено
Потерявшие солнце сады.
Да и небо – понурое, с проседью,
С отпечатком тревог на челе…
Видно вновь испытание осенью
Уготовано грешной земле.
Очередная вариация на вечную тему
Плетут узор судьбы богини Парки
И стоит им две нити свить в одну,
Как вмиг любовь своим дыханьем жарким
Двоих бессрочно заточит в плену.
И значит, время будет течь иначе
Их утомляя ожиданьем встреч,
Любовь заставит жить в самоотдаче
И бремя это им не сбросить с плеч.
А чтоб не смели думать о побеге
Два несмышлёных узника любви,
Их будут истязать в пьянящей неге –
Богам ведь не впервой играть с людьми…
Вот только пленники опять воспримут
Все эти тяготы как благодать,
Вдобавок счастье получив как прикуп,
На прочность пут возьмутся уповать.
Пусть нет свободы – экая обида,
Её и так никто бы не желал,
По нраву всем подобная планида
И происки божественных начал.
Тот, кто в плену бывал, вам скажет сразу:
В любви куда важнее тишь да гладь.
В водовороте чувств бессилен разум,
Сопротивляться – значит, проиграть.
«Нестрашные» тезисы
Бесстрашием пышут повадки
И вроде спасает кураж, но
Бывает, что всё же украдкой
Себе повторяешь «не страшно».
Не страшно из жизни две трети
Платить за былую наивность,
А страшно, того не заметив,
На миг потерять объективность.
Жестокая шутка паяца
Глаза от испуга не застит,
Гораздо страшней подчиняться
Глупцам, удостоенным власти.
Не страшно высмеивать стаю,
В которой одни лишь пираньи,
А страшно, когда вынуждают
Искать без вины оправданье.
И пусть обнажает с натугой
Природа свой норов капризный,
Предательство близкого друга
Страшнее любых катаклизмов…
Не страшно лишиться опеки,
Донашивать чьи-то одежды,
А страшно остаться навеки
В числе подающих надежды…
* * *
Слетела гордыня
Отжившей листвой,
И душу отныне
Порошит покой.
Былому отчасти
Шепчу я: «Не тронь» –
Крупинками счастье
Ложиться в ладонь.
Напрасно досужий
Горит Альтаир,
Тобою завьюжен
Мой внутренний мир…
* * *
Какая роскошь – ошибаться,
Когда соперник начеку.
В любой момент движеньем пальца
Он может выдернуть чеку.
И в тот же миг пойдёт охота,
Сбежать не выйдет – вот напасть!
Когда есть повод, всем охота
Незамедлительно напасть.
Измором раньше брали крепость,
А нынче тактика не та:
Не испытав себя на крепость,
Все ищут слабые места.
Неверный шаг – приставят дуло
К виску с тесёмкой вздутых жил,
И сколько бы ветров ни дуло,
Никто не вспомнит, чем ты жил.
Допустим, фаворит дал маху –
В игре легко начать с нуля,
А в жизни будут строить плаху,
И пешки вздёрнут короля.
Законы джунглей въелись шибко
В умы бесхитростных людей.
Прощать друг друга за ошибки
Нам с каждым годом всё трудней…
Тирановремя
У цифр – блат.
Никто не свят.
Под их конвоем
выводят время и спешат
по кругу двое.
Их дубль-ход
кромсает год
на дни и ночи,
а время в клетке смирно ждёт ─
пощады хочет.
Как вихрь, скор
шальной напор
людской расправы,
и пусть крамолен приговор,
но судьи правы.
Весь цикл драм
низвергло нам
тирановремя,
пускай в расплату за бедлам
под стражей дремлет…
Для игр срок
давно истёк,
цейтнот – в помине,
а жизнь как прежде ─ наутёк,
с приставкой "мини”.
* * *
Сочинителю чужды табу,
он как добрый ведун-чародей
выпускает на волю табун
бескорыстно рожденных идей.
И живет завсегда наобум,
без опаски, что будет смешон,
направляя свою же судьбу
по накатанной – в пропасть времен.
Но беспечность всегда неправа
и летят наговоры вослед:
изливает людская молва
душеядно-губительный бред.
Заклейменный с макушки до пят,
обвиненный в подложной красе,
сочинитель бывает распят
за умение жить не как все.
Невольники
Небо зажато в оконном проёме
и заштриховано вязью ветвей.
Сердце моё работягой наемным
служит безропотно богу страстей.
Но продолжает глумиться победно
вечный закон притяжения бед…
В чем-то бездонные, хрупкие малость,
взяты тобою в невидимый плен:
небо в глазах заточенным осталось,
сердце трепещет на привязи вен.
Бунт – не спасенье, а новые муки,
да и невольникам он ни к чему…
Пусть усмиренное, как на допросе,
фальши всеобщей отведав на вкус,
сердце тебя до небес превозносит,
поработитель… и мой Иисус.
Город
Город, лишенный надежд и отдушин,
сгорблен, сплетением улиц задушен,
мимо наростов из камня и стекол
время бесцельно идет самотеком.
Город болезненно серый в удушье,
бьется в конвульсиях раненой тушей,
пригоршню гордости будто рассыпав,
стал он доступен ветрам ненасытным.
Крохи тщеславия смыло дождями,
город клаксонами суетно мямлит,
но от того, что все почести - первым,
взвинчены высоковольтные нервы…
Всюду засилье заржавленных истин,
воздух и тот обреченно-охристый –
город во власти тумана-воришки
больше не верит ни правым, ни пришлым.
Бог не спасет и не выручит случай –
город утратами крайне измучен,
только живет, несмотря на потери,
чья-то любовь рудиментом на теле.
* * *
Над сворой крыш отвесно-сирых,
стыдясь, как дева наготы,
закат, расхристанный над миром,
краснел в объятьях темноты.
Луна застенчиво скрывалась
в ажурной ткани облаков,
а ветер стряхивал слова и
был показательно суров.
Самозабвенно шли минуты,
не разделяя участь тех,
кто ждал и предан был кому-то,
иных не ведая утех.
И в этот час усталый странник
был зовом памяти ведом,
внезапной нежностью изранен,
и возвращался в отчий дом.
Алхимия
В тех мастерских, где вырабатывают мысль,
скапливается мусор чувств и ощущений.
«Книга воина света»
Пауло Коэльо
В предвечерний окрасившись беж
нынче воздух спокоен и свеж,
и прохладой заправлен, как сдобою.
Приутих шелестящий народ –
великаны древесных пород
занавешены сумраком до полу.
Небосвод, что закрыт на засов,
и асфальтовый рай городов
погружается в дрему тягучую,
но с привычною тяжестью век
не пришпиленный сном человек
над листами склоняется тучею.
Зной полуденный переборов,
он колдует над варевом слов,
а Всевидящий, будто бы зорче став,
наблюдает, не дрогнув ничуть,
за алхимией мыслей и чувств,
что сопутствует таинству творчества.